For now we stand alone

[dreams-of-ashan]

Название: Грех и кара
Автор:  Djulian-of-Amberus
Фэндом: Новая Вселенная(M&M:H7, H6 - де-юре, де-факто нет привязки к конкретной игре и событиям, в ней происходящим)
Размер: мини(около 7.500 слов/15 страниц)
Рейтинг: R
Жанр: гет, фемслэш
Персонажи: гарпии-невольницы, сын мага-рабовладельца, сам маг-рабовладелец, Зана в роли рассказчицы, Кирилл в роли внимательного слушателя, Азкаал в роли Риддлера, некоторые иные упоминаются.
Предупреждения: фемслэш, затрагиваются некоторые достаточно тревожные темы, R дан именно из-за них.
От автора: не новогодняя вещь совершенно, надо заметить, и мне с той самой поры, как она была задумана, не хотелось, чтобы она была выложена сегодня. Видимо, проклятье одного из моих обзорщиков перекинулось на меня. Anyway. Это снова попытка перекроить классическое произведение (пусть вас не сбивает с толку название, Достоевского сюда лучше не приплетать) на асханский манер. На этот раз без явной аллюзии и эксперимента с заимствованиями, но с отсылками и общей моралью того же толка. Кто читал, прошу слишком уж сильно не бить. Человек не читатель, человек писатель, ага. Так, ладно.
В Новый Год хотелось бы пожелать всем здесь присутствующим, чтобы никогда с вами не случалось того, что произошло с героями этого фанфика. Чтобы любовь ваша была долгой, чистой, светлой и всеобъемлющей, чтобы те, кто вам дорог, всегда были рядом с вами, чтобы ваше здоровье никогда не подводило вас, чтобы в жизни вам сопутствовала лишь удача, чтобы не оставляло вас вдохновение. С наступающим праздником, дамы и господа!

Кирилл блуждал по Невидимой Библиотеке уже не первый час, скитаясь от одной двери к другой, периодически слыша, как вскакивала одна из его жён, предполагая, что дражайший супруг решил навестить именно её опочивальню. Причиной подобных метаний Грифона стало обыкновенное последствие жизни в бесконечно изменчивом хаосе Шио, в этой обители Дракона Времени: здесь, вне света Жёлтой Звезды и отблеска жилища Асхи, само время терялось. Он просто не мог вспомнить, какой был день недели, а следовательно, и с какой из жён сегодня должен был делить ложе. Обижать не хотелось ни одну : ему же с ними коротать ещё целую вечность, а то и больше. Да и они сдружились настолько, что когда Грифон обижал одну из них, то и поведение другой менялось соответствующе. И при этом они по-прежнему ревновали его друг к другу. Выбирать дверь каждый раз приходилось очень тщательно.
- Аззи, какой сегодня день?
Молчание. Пещерный владыка возрастом несколько десятков тысяч лет, бессменный обитатель головного мозга, от которого Кирилл так и не избавился, не собирался сегодня распространяться о том, насколько велик его тактический гений, и как ничтожен в сравнении с ним человечишка. А следовательно, и говорить не торопился. Такова была сущность гордыни, одного из смертных грехов, средоточием коих и был гигант военной мысли и отец военной демократии. Во всяком случае, Кириллу так казалось, и казалось слишком часто, чтобы не быть правдой.
Но в данный конкретный момент эти мысли можно было оставить в стороне, и был только один вопрос: какой. Сегодня. День?
- Ваше Высоковеличество, презренный носитель вашей преблагороднейшей души и места, откуда произрастают ваши предостойнейшие ноги, интересуется, не подскажите ли вы ему, какой сегодня день недели?
- Нет, - буркнуло Высоковеличество.
- Ну и пошёл к Кха-Белеху, - обиженно сказал презренный носитель.
- А вот это уже оскорбление.
- Дуэли хочешь? Давай устроим.
- Сам иди к Кха-Белеху, в таком случае. Дуэли для смертных слабаков, а для меня это слишком скучно. Я Азкаал!
- Тебе удовольствие доставляет наблюдать, как я мучаюсь?
- Да.
- Почему я не удивлён?
Разговор закончился, не успев начаться. Кирилл в очередной раз грязно выругался на демона, что носил в себе, а тот не замедлил дать должный ответ. Сделал он, правда, это в презабавной манере: применив особый сленг, которым, как правило, пользовались исключительно суккубы. Азкаал не любил носителя, но уважал его, и хоть порой и испытывал удовольствие лет мук оного, иногда давал и сложные подсказки, которые Кирилл стал понимать с полуслова достаточно быстро - за первую сотню лет. Конкретно эта значила то, что сегодня был либо вторник, либо четверг, либо суббота. Грифона это волновало слабо. Ему было достаточно того, что зайти ему нужно было в левую комнату - к Зане. Выдохнув и подождав несколько секунд, он постучал в дверь. Раздались торопливые шаги, и та вскоре отворилась.
Если вы сейчас подумали, что следом раздался томный, манящий голос, а перед Кириллом предстала раздетая привлекательная девушка, и ночь прошла просто замечательно, то вы плохо знаете Зану. Её человечность, столь нехарактерная для искусительниц, мало того, что привела к тому, что она проваливала все задания по соблазнению без исключения, будучи слишком милосердной и любящей к жертвам (к тому же Грифону), так ещё и вне работы она совершенно, патологически не могла вести себя, как нормальная суккуба. В результате взору Кирилла открылась картина безрадостная. Растрёпанные рыжие волосы, бесформенный халат, скрывавший прекрасные стан и формы настолько хорошо, насколько это было возможно, прижатые к спине крылья, рога, закрытые капюшоном, устало светившиеся глаза. Так выглядела его милая, дорогая жена.
На Асхане не было ада. Но это не значило, что грешники не платили по счетам. Шио воздавало всем без разбору. Всем, кто творил Хаос в злых целях. Всем, кто творил Зло.
И Зана не была исключением. Жизнь на поверхности уже давно стала воспоминанием. Но воспоминанием столь зловещим, что преследовало оно её до сих пор. А ведь она всего-то и сделала, что призвала злобного беса в шаровары неверного любовника. И за это была казнена собратьями-магами. А после смерти попала сюда, в Шио.
Наказание не заставило себя ждать. Единожды согрешив, она была вынуждена расплачиваться за этот грех бессмертной вечностью. Она была вынуждена соблазнять, отдавать тело на службу и во удовольствие другим. Каждый год, каждый месяц, каждую неделю. Искушение стало её карой, через страдания в нём она проходила очищение и покаяние. Ибо за любой грех Асха наказывала ссылкой к Ургашу, а Ургаш наказывал ещё сильнее.
С другой стороны, он и даровал ей многое. Он даровал ей способность любить и сострадать, быть милосердной. Помогало это паршиво. Сначала. А потом она встретила Кирилла. Она полюбила молодого Грифона, в отличие от Дэвы, которая, несмотря на то, что помогала ему в равной степени, всё же куда больше исполняла свою работу. И страдала долгое время от неразделённости этой любви. От извечного проклятия любящих суккуб: отсутствия веры в них и в их чувства, в то, что те могут быть настоящими. Им не доверяли ни в Шио, ни на поверхности. К тому же, проклятый Азкаал не уставал напоминать про то, что его предала жена-суккуба. А его носитель и вовсе твердил о своём идеале-ангеле. Идеале, который его предал. Но Зана молчала. Как молчала и после, когда встретилась с Сарой. Она ревновала, спору нет. Но не скандалила. У неё не было выбора. Она была в проигрышной позиции изначально. Но, к её счастью, Кирилл всё видел. Да и сам, похоже, слишком сильно привязался к ней за то время, что они путешествовали в одном шатре. Даже официально объявил её своей второй женой. Даже полюбил её. И ей уже мало что было нужно, кроме этого.
Они стояли, смотря друг на друга. Сколько они были вместе? Сотню-другую лет? И за это время так и не научились быстро заходить в комнаты. Проходило около минуты, прежде чем хоть один из них всё же набирался смелости миновать дверной проём.
Вот и сейчас Кирилл, первым решивший, что пора уже эту черездневную церемонию заканчивать, обнял Зану за талию правой рукой, левой откинул капюшон, слегка касаясь рогов и перебирая волосы, спускаясь по спине к поясу; поцеловал в губы. И лишь в этот момент глаза её вспыхнули, наконец, огнём страсти, и ответила она на его поцелуй, обхватывая за пояс. Крылья на некоторое время исчезли. Спустя ещё пару минут она, аккуратно выскользнув из его объятий, попятилась к кровати, завлекая за собой. Кирилл направился за ней. Он хорошо знал эту игру, - за всё время, что они были вместе, супругу он выучил достаточно хорошо. Преимущественно потому, что она не слишком и скрывала свою натуру от него.
Они дошли до кровати. Зана села у подушек, заботливо перед этим взбитых, откинув край одеяла, приглашая мужа. Грифон, согласно их церемониалу, опустился рядом, возобновляя поцелуй, кладя её ноги себе на колени, развязывая и снимая с неё халат, откладывая тот к изголовью. Приподнимаясь, Зана перебралась к нему на колени, расстёгивая рубашку и постепенно укладывая на спину. Подобный ход развития был бы многим весьма приятен. Тем, кто суккубу толком не знал.
Но вот Кирилл уже прекрасно понимал, что сейчас произойдёт, и что у жены отнюдь нет желания миловаться с ним этой ночью. Говоря честно, он это понял практически сразу, увидев её глаза ещё с утра, за завтраком. У неё был острый приступ меланхолии. И ему ничего не оставалось делать, кроме как ждать, когда игра войдёт в последнюю фазу и он сможет, утешающе обняв её, заснуть. Годы заточения в Шио породили ещё один порок. Лень.
Благо, что ждать оставалось совсем недолго. Зана, наконец, придала его телу полностью горизонтальное положение. Оборвала поцелуй, положила голову на грудь. Крылья, распахнувшись, сразу же, поникнув, распластались по ложу. Раздался тяжёлый вздох. Следом ещё один. Кирилл не любил, когда она так делала. Но не мог не понимать, что не в возлюбленной, отлынивавшей от долга, было дело. Демоническая тюрьма меняло многое в душах отправившихся сюда жителей поверхности. И Зана, в свою очередь, не была исключением. Некогда радовавшись жизни, она здесь стала слишком часто предаваться ещё одному пороку. Унынию. Слишком много вокруг - и в Шио, и на поверхности, - было боли и разрушения, ненависти и похоти. А она всё ещё оставалась слишком чиста для этого. Вдобавок ко всему, её предыдущая жизнь протекала в Семи Городах, стране учеников величайшего смертного всех времён, Сар-Илама, слишком быстро превратившихся из оплота борьбы с демонами в главную цитадель их идеологии на Асхане. Ибо Асха карала за страдания своих детей сильно, а Ургаш - ещё сильнее. Зана же, бывшая свидетелем этой кары, помнила всё, что видела там. И каждый раз воспоминания эти отзывались в её памяти болью. И каждый раз, когда она вспоминала очередной эпизод той жизни, Кириллу ничего не светило как минимум пару ночей. Не должно пояснять, почему он не проникался к магам нежными чувствами. Но вот выслушать Зану, дать ей выговориться и выплакаться, он с полной уверенностью мог считать своим нравственным долгом. Поэтому и спросил:
- Что такое, любимая? Что ты вспомнила в этот раз?
- Прости. Опять испорчу тебе ночь, похоже. А что я вспомнила, ты и сам знаешь. Ещё одну историю про магов.
- Похоже, сегодня кому-то не перепадёт, - раздался ехидный голосок Азкаала.
- Помолчи, Аззи. Я не в настроении с тобой ругаться, - огрызнулся Кирилл, продолжив уже вслух и говоря с Заной. - Рассказывай, что уж поделаешь.
- Нет повести печальнее на свете...
- Чем трагедия о затягивавшем поэте. Может, без вступлений?
- Ладно, - она даже уже не злилась на мужа за то, что он так резко её оборвал. В конце концов, он ещё ни разу не закатил ей скандал, и ни разу не высказал всё хорошее, чего она в периоды кручины определённо заслуживала. Переведя дыхание и подготовившись к рассказу, она медленно, нараспев начала своё грустное и печальное повествование.
- Не помню, когда дело было, кажется, в году эдак 418 Эры Заточения (ок. 458 г. С. Д. - Прим. авт.), не помню, где, кажется, под Аль-Рубитом, в гнезде Дома Химера, создателей орков и зверолюдей.
Жил да был там молодой человек лет девянадцати-двадцати. Звали его... - она вздохнула. - Вспомнить бы ещё, как его звали. Имя, знаешь ли, мерзкое такое, противное. Да и род у них не слишком приятный. Куда не плюнь - грешники. Налево плюнешь - обжора, направо плюнешь - пьяница иль кальянщик. Плюнь прямо - в изверга попадёшь. Да, Кир, пакостное семейство - на протяжении десятков лет было, на протяжении сотен - ещё будет. Ирония судьбы их в том, что в этом же самом семействе рождались порой гении, равных которым не то, что в Семи Городах - на всём свете не было. Один из них участвовал в создании орков. Его сын прославился в годы появления зверолюдей. Ему в голову пришла идея, равных которой не было со времён, наверное, гениального замысла Сар, чтоб его с его возлюбленной Асхой, Илама. Корни у этой идеи, конечно, древние, как людская раса, но в полной мере она воплотилась только в извращённо-гениальном уме Гариба аль-Эазила. Он захотел сделать то, на что не осмелился сам Седьмой Дракон. Научить людей летать. Не естественным, природным путём. Что вы. Не путём искусственного изменения некоторых естественных для них частей тела. Что вы! Аль-Эазилы были не из тех, кто ограничивался подобными примитивами. Гариб вот, например, задумал скрестить человека с орлом. И нет, Кирилл, я совершенно не представляю, каким бы он был садистом в мире, где у магов не было бы тех возможностей, что есть здесь. Межбараминных сношений Асха бы ему уж точно не простила, во всяком случае. Ладно, это всё не о том: видишь, что Шио с нами делает за столетия? В былые времена в Семи Городах это восприняли бы как скабрезную шутку, которую в приличном обществе произносить стыдно. А нынче-то что? Нынче я говорю об этом даже не улыбаясь. Так-то, Кирилл. Понимаешь, теперь, почему мы так не любим Асху? Она отправляет нас сюда, под Его карающую длань, которая мало того, что то ли украшает нас, то ли уродует, так ещё и коверкает изнутри, меняет саму нашу сущность. Какова мать, отправляющая своих детей за малейшие грешки к такому изуверу?!
- Ты о магах говорила, помнится мне.
- Да. О магах. И, если я что-то ещё способна помнить, об одном особенном маге, о Гарибе аль-Эазиле, что захотел породить новых людей, которые будут способны парить в небесах высоко-высоко, как птицы, и использовать для этого самих птиц, да не простых, а самых что ни на есть благородных – орлов. Было у него для этого всё – и опыт, и Драконий Нексус, это богооскорбляющее орудие, весь смысл существования которого был только в том, чтобы показать Асхе и Ургашу, что смертные могут создавать не хуже них. Вот только результаты этих актов «творения» оказывались далеко не самыми приятными. Гариб этого не понимал. Он был, как он любил говорить, учёный, его мало волновала цена за открытие, изобретение или выведение «ценной породы» - так, кажется, некоторые маги называли орков и зверолюдей. Его волновал исход, итоговый результат, - Зана вздрогнула, и Кирилл, во многом в силу привычки, за столетия совместной жизни превратившейся в условный рефлекс, обнял её. – Ургаш, благослови Семь Городов за то, что после того, как это поколение аль-Эазилов сошло с исторической сцены, мудрецы, жившие в них, стали писать трактаты о гуманистической цели и гуманистических методах науки. Если бы кто-то ещё прислушивался к ним... Я никогда не думала, что скажу это, но иногда лучше иметь мозг не больший, чем у воробья, и обстукивать полы храмов изо дня в день, зачитывая без толики искренности вызубренные молитвы в исканиях блаженства после смерти, чем высокомерно считать себя самым умным человеком во Вселенной, великим творцом, которому дозволено всё. Они, конечно, могут считать по-другому. Да им и виднее, наверное. Они считают свои порядки добром, руководствуясь тем, что род ведут от Сар-Илама, а расы, к которым принадлежат, чистокровные дети всеблагой Асхи… - она вдруг рассмеялась. – Да их предки Сейхам спасли, конечно! Куда уж нам, хаоситам, развратникам, пьяницам и так далее по списку до них. Насмешили, да уж.
- Ты отвлекаешься.
- Да. О чём я говорила? Ах да. О Гарибе аль-Эазиле, его птичках и Драконьих Нексусах. Славное было время – привези в город Слезу Асхи, установи её в памятник на главной площади, запихни в одну коробку человека и животное, дёрни за рычажок, сезам, откройся! – и вот тебе мало того, что право пользоваться изобретением, мало того, что денег из казны получишь немереное количество, так ещё и рабы у тебя будут. Бесплатные рабы. Бесплатные, Кирилл! Эх, жаль, наверное, дому Химера, что запретили подобное. Они-то на этом такое состояние сколотили… - она усмехнулась. – А у нас на лаву не хватает. Впрочем, возвращаясь, к нашему магу. Осуществил он свою мечту, над которой долгонько, должна заметить, бился – заклинание придумывал, в Драконьем Нексусе что-то перенастраивал, тысячами закупал животный и человеческий материал, тысячами и гробил. Кто-то просто не мог вынести физических перегрузок, из кого-то получался ни человек, ни орёл, а неведома зверушка какая-то. То человек с головой орла, то орёл с человечьими руками. Их он за бесценок – богатый был маг Гариб аль-Эазил! – сбывал на чёрном рынке, на ничтожную свою прибыль там же покупавший никому не нужных рабов, рабынь и несчастных птиц. В убытке даже как-то ухитрялся не оставаться. И снова садился за свои опыты. Наверное, месяцы прошли до той поры, когда у него стало получаться что-то похожее на то, что задумывалось изначально. Женщины красоты невиданной - ножки тоненькие с бёдрами манящими, жаль только, что вместо ступней лапы птичьи, талия осиная, а какая грудь, Ургаш-повелитель, Кир, ты бы только видел! – и она тут же немного приуныла, будто её вырвали из мечтаний и вернули в мир суровой реальности. – Да у всех, кто летает, и у кого крылья из рук растут, она такая, чего это я так восторженно вдруг стала отзываться? Лица у них кругленькие, симпатичные, носики – точно орлиные, глаза только хищно смотрят. Волосы длинные, до плеч, развеваются на ветру – красавицы из сказки, ни дать ни взять! Таким бы принцессами по замкам в Империи сидеть во время наших нашествий. Но всё прогнило на поверхности, Кир, всё прогнило. Так уж распорядилась судьба их несчастная, что до того, как попали они к Гарибу, были они девками на продажу, давно уже были. Прямо как я, когда с тобой встретилась, - очередной горький смешок. – Но не обо мне. Это всё не обо мне, мой дорогой. Это о них, о бедных, несчастных гарпиях, тех самых, с которыми мы столько раз сталкивались в бою. О, помнишь ты, как у них горели глаза? Они рвались терзать нас, рвались в схватку. Только потому, что не было у них другой отдушины. Чем они стали в Семи Городах? Да ничем. Для них ничего не изменилось. Как пользовали их маги, так и продолжили пользовать, даже законов в поддержку никаких не принимали. Прогрессивная нация, да когда ж их всех Асха к себе на Луну заберёт?!
Начали, стало быть, бордели открываться. Естественно, был среди них и, так сказать, образующий, коренной – собственный бордель Гариба, куда он ссылал свои удачные эксперименты. Брак отдавал другим.
- Но подожди. Он же хотел научить людей летать?
- Идеал был благороден. А потом вдруг, внезапно испарился. Сам-то аль-Эазил летать не умел, в Драконий Нексус заходить боялся. И тут его обуяла зависть. Чёрная, гнусная зависть – такая, какой в Шио много бывает. Много и часто. Но мы хотя бы не скрываем. Наверное, это уже какое-то достижение. У них и этого нет. Противно, Кир, противно! – она, всхлипнув, положила голову на его плечо, и Грифон нежно, успокаивая, провёл ладонью по её волосам, пока суккуба не была готова продолжить свою печальную повесть.
- Прости. Вернёмся к нашим магам.
- Слишком часто отвлекаешься.
- Родина, Кирилл. От того всё и больнее, что родина. Постылая, ненавистная, предавшая – но родина. Теперь ты меня отвлёк.
- Извини.
- Ничего. Итак. Продолжим уже. Потерпи. Не так уж и много осталось. О чём это я? – вдруг запнулась она. – Ах да. Зависть завладела Гарибом. Зависть – и желание обладать. В помыслах своих он твёрдо решил: раз сам он никогда не взлетит, то и никому не летать более. Превратил бордель в яму, окружённую заклинанием, не пропускавшим ни одного крылатого существа. Бегство было бесполезным. И раз за разом тех, кому суждено было падать вверх, в бесконечную синюю глубину, которую нам с тобой бы просто увидеть после этого проклятого мрака, низвергали вниз на белоснежных постелях те, кому горя лишения небес никогда было не понять, но те, чьи сердца были полны желания обладать теми, кто это горе познавал каждый день. Они даже не сопротивлялись, их дух был совершенно сломлен. Они раз за разом отдавали себя то ли для ласки, то ли для унижения, то ли для любви, то ли для насилия – наверное, и сами уж перестали понимать, ради чего всё это было. Гарпии угасали, их жизнь из вечного праздника в небесах непременно должна была превратиться в унылую серость рутины на земле. А бесконечный поток истекающих слюной мужчин, опрокидывавших на подушки не просто их мечты, но самую их сущность, всё только усугублял. Кто-то из них даже пытался делать вид, что жалел бедняг, спрашивая, каково им живётся в неволе. После таких разговоров сострадающий получал вместо натянутой улыбки грустное, расстроенное личико, испорченное настроение на вечер для обоих, и мысли о том, что деньги-то можно было потратить с куда большей пользой, например, на подарок жене ко дню свадьбы или дочке на день рождения, нежели на обладательницу столь приятно хлопавших на витрине крылышек, готовую, судя по виду, вознести на потолок, а в итоге едва сидевшую на постели. Никого не напоминает, а, Кир? – и снова она издала смешок, успевший за этот вечер Грифону порядком поднадоесть.
- Никого. Дорогая, ты устала? – оглядел он измученное кручиной лицо Заны. – Может, ляжешь?
- Давай, - после этих слов Кирилл откинул одеяло, суккуба легла под него, положила голову на подушки и продолжила свой рассказ. Мужчина, сев рядом, держал руку на её плече, изредка нежно и успокаивающе похлопывая, а про себя отмечая, что история эта соблазнительницу задевала, как ни одна из тех, что она когда-либо рассказывала. Он-то догадался, кого она имела в виду, когда говорила об ассоциации с нарисованным образом гарпии. Себя. – Я ещё раз отвлеклась. А мужчины к гарпиям захаживали частенько, да. Я бы даже сказала, что отбоя от них не было. Но именно эта популярность, именно этот постоянный контакт играл с орлицами злую шутку. Они переставали видеть в мужчинах объект для интереса. Они осознавали их только как, прости за книжное слово, не помню уже, где вычитала, давно дело было, эксплуататоров. Тех, кто использовал их для удовлетворения потребностей. Не тех, кто должен был защищать их, заботиться о них и, что самое важное, любить их. Ничего этого не было, спасибо достопочтимому Гарибу. А сердца молодые чувствами всё равно пылали. Что получалось в итоге, ты догадываешься. Об этом и будет моя сегодняшняя сказка.
- Так это всё… - чуть не потерял дар речи Кирилл.
- Присказка. Не переживай, сказка короткая будет. Будет она о молодой гарпии по имени – как бы назвать-то её? Дело было давно, я уж и не помню теперь. Пускай будет Петра, к делу это всё равно не относится. Так вот, была Петра гарпией особенной. Она родилась в этом борделе, в филиале наших Залов Греха на поверхности. Она росла там. Она видела все эти алчущие орды, она с первых дней запомнила лицо своего хозяина, лицо Гариба аль-Эазила, завистливо и злобно смотревшего на неё даже тогда, когда была она ребёнком. Он стегал её плетью, стоило ему только увидеть её смеющейся и радующейся в воздухе. Его удары были сильными и жестокими, и она падала на пол, разбивая себе в кровь ноги и руки. Но она по-прежнему смеялась и радовалась. Ничего не могло сломить её. Она продолжала летать, пока не выросла настолько, что летать стало негде. Она улыбалась всем и вся, даже своему мучителю, чем выводила его из себя. Взрослые гарпии порой вставали на её защиту, предпочитая пострадать самим, нежели позволить задеть Петру. Им она казалась беззаботным и праведным ангелом надежды, бывшим совершенно не от мира сего, посланного сюда для облегчения их тяжёлой участи, которая с каждым годом превращения Гариба в ещё более сварливого и завистливого старикашку становилась только хуже. Она и была ангелом. Её крылья были белоснежными, лапы с острыми коготками – бежевого цвета, почти как её нежная, бархатная кожа. Она была голубоглазая блондинка – что Сара с твоих портретов, только рук у неё не было вовсе, вместо них были крылья, а самих крыльев была всего лишь одна пара. Были эти самые крылья маленькими и слабенькими – сказывалось то, что она родилась, а не была создана в неволе, и толком развиться они у неё не успели. Фигура у неё была тонкой и хрупкой. Ей за это даже прозвание дали – Петра Маленькая, хотя чаще всё-таки называли своим ангелочком. От хозяина берегли всеми силами, да и от всех заходивших в его бордель мужчин тоже. Не хотели, чтобы и её, забрезживший в их тёмном обиталище свет, испортили постоянным их потоком, лишили самой возможности любить так, как они своё уже отлюбили. Иногда, когда Петра уже вошла в возраст, в котором к ней могли уже заходить клиенты, и когда находился тот, кто выбирал её, из шкафа в её комнате выходила другая гарпия и брала гостя на себя. Хозяин, когда прознал о подобной схеме, ухмыльнулся в бороду, да решил не мешать: в конце концов, если продавать такого ангела, да ещё невинного, каждый день – насколько же прибыль должна была увеличиться! Рассудив так, аль-Эазил решил не мешать своим невольным пленницам: ему от этого только лучше, а клиенты в полной темноте комнаты Петры разницы никакой и не замечали, благо, что Гариб, посмеивавшийся в это время в усы где-то наверху, знал пару заклинаний, способных помочь ввести в заблуждение незадачливого визитёра. Он был хитрый старый лис, Кирилл. Гад, каких свет не видывал до того, - но при этом ум гениальный и изощрённый, способный к помощи тем, над кем когда-то издевался. Это, впрочем, было вполне в его интересах, как понимаешь. Вот так и текла жизнь в борделе этом. Маг собирал деньги, а его детища, не покладая крыльев, трудились.
В той любви, которой они занимались изо дня в день и изобретение которой обычно приписывают нам, суккубам (как будто они до нашего появления детей только на грядках находили, а удовольствие получали исключительно от поцелуйчиков, да!), им уже не виделось ничего, кроме работы, да и сквозь объекты проступал образ отнюдь не рыцаря на белом коне, как ты можешь догадаться. Но сердца их требовали любви настоящей, той самой, что с прогулками под луной, спасением из пасти Азкаала - простите, Ваше Высоковеличество, я исключительно для примера, - и тому подобными цветочками. И сердце Петры, неиспорченное, светлое, чистое сердце Петры требовало её более всего. И оно её нашло – не в благородном спасителе, что ворвался в бордель и, подхватив её на руки, увёл за собой в дальние дали, на край Таллана, где реки текут молочные, а берега у них медовые. Вот неожиданность-то а, не правда ли? Нашло оно её – да ты уже и сам догадался – в такой же, как она, несчастной мученице этого кусочка Шио на поверхности, Сар-Илама на этот бордель не было! В той, что заботилась о ней с первых дней жизни, можно сказать, как и большая часть молодых, только пришедших из Нексуса в то время гарпий. В той, что заменила ей мать и верную подругу одновременно. В своей старшей сестре по несчастью, которую звали Мелка.
Судьба той, в отличие от судьбы Петры, не была слишком уж необычной. Наоборот, вполне подходила под описание типичной жертвы того, как это стало сейчас модно говорить на поверхности, публичного дома. Была собрана по частям из пойманной по специальному заказу Гариба орлицы и ушедшей в долги, попавшей в рабство, оттуда на рынок, а оттуда – и в дом аль-Эазилов молоденькой девушки. Возраст её при формировании был около восемнадцати лет, но её не пожалели, и через пару дней после того, как органы стали функционировать нормально, бросили на растерзание в бордель, где в этот момент было время небывало огромного количества клиентов, – что за отвратительное слово, а, Кир? – с которыми уже жившие там гарпии не справлялись. С дня третьего работы её вообще перестали жалеть, она была вынуждена работать ночами напролёт. Единственным её утешением была летавшая туда-сюда Петра, к которой она быстро привязалась. Чуть ли не больше всех воспитывала, чуть ли не больше всех остальных защищала, ограждая собой и от хозяина, и от тех, кто зарился и на совсем маленькое девичье тельце, поднимая скандал и призывая на помощь Гариба, который, к его чести, вышвыривал нахала прочь, занося его при этом в свой личный чёрный список. Подобного зверья не выносил даже он, и на тех, кто смел заикнуться о Петре до того, как ей исполнилось лет четырнадцать, регулярно поступали жалобы от него архимагу аль-Рубита. Мало кому был симпатичен аль-Эазил, но свой товар защищал исправно, и некоторые нормы морали всё же соблюдал, тем самым вызывая у гарпий уважение. Они были свободны от обычая жителей поверхности всех мерить по одному лекалу и рисовать либо только белыми, только чёрными красками. Мелка же искренне благодарила его, отдавая своё тело всю ночь. А что ей было ещё делать? Ведь к тому моменту, когда Петре исполнилось шестнадцать, она понимала, что готова была пойти на всё ради неё. Для неё, уже измотанной, на дух не выносящей признания в любви мужчин, единственной любовью стала воспитанница. Укладывала в постель и ложилась рядом её она уже достаточно давно. В ту же пору она неловко, сбиваясь на каждом слове, призналась подруге в любви, в том, что жить не может без этого ангела, что желала быть с ней и только с ней, что никто ей больше был не мил. И Петра, привыкшая к постоянным нежным объятиям старшей подруги, проникшаяся чувствами только к Мелке, не могла сказать того же самого. Ведь она видела искренние чувства только между гарпиями, и никогда не видела, чтобы кто-то испытывал их среди мужчин, чьи желания ей представлялись непонятными и грязными. Не спасало противоположный пол в её глазах и то, какими измученными были после встречи с её представителями её подруги. Поэтому если и могла возникнуть у неё любовь, то только к себе подобной. Это, по сути, и произошло в ту пору. Первое чистое и искреннее чувство вспыхнуло между ней и единственным её близким существом, Мелкой. Начались счастливые дни, пусть и тяжёлые для старшей, ибо ей приходилось работать и работать, а по дням и в редкие свободные ночные часы приходить к возлюбленной.
Но всё хорошее имело свойство когда-нибудь заканчиваться. Прошло около двух лет их совместной жизни, когда Мелка вдруг стала держаться подальше от Петры. Она по-прежнему признавалась ей в любви, укладывала её спать, ласково проводила тыльной стороной когтя по щеке, но при этом переставала не то, что ночи с ней проводить, но даже целовать в губы. Это беспокоило её маленького ангела, и та плакала под светом луны в подушку. Порой она хотела прийти, закричать, спросить, почему к ней так несправедливы, ведь она ни в чём, ни в чём не виновата, а если и виновата – то не знала, в чём. Однако что-то её удерживало от этого, и она принимала новые условия игры. Возможно, за восемнадцать лет она слишком хорошо Мелку узнала, и даже её неземной взгляд, не обращавший внимания на бурлившие в доме страсти, замечал, что та вела себя не так со всеми. Избегала не только её, но и всех подруг, зато охотно зазывала к себе мужчин. Охотно, как никогда ранее, и как не делала ни одна из них до этого. И лишь один постоянно получал у неё от ворот поворот.
Это был сын Гариба. Молодой маг лет девятнадцати-двадцати с противным именем. Я, кажется, говорила уже о нём. Да?
- Да, дорогая, - перебирая её волосы в сонном ступоре, ответил Кирилл.
- Отлично. Значит, продолжу. Не помню, как его действительно звали, помню только что звучало это имя и вправду крайне мерзко. Даже не буду утруждать себя попытками воспроизвести его, а назову выдуманным именем. Ты же позволишь мне такую вольность? Конечно, позволишь, куда же ты денешься. Тебе, бедолага, спать хочется, наверное, а я тебя тут россказнями своими утомляю. Ждать заставлю – вообще к Сарочке уйдёшь, а?
- Нет. Сегодня твоя ночь, сегодня твоё право на меня. Пользуйся им, как хочешь, - Грифон говорил с плохо скрываемой обречённостью в голосе. Прерывать повествование, впрочем, она всё одно не имела ни малейшего желания. Оставлять мужа в догадках на всю ночь, ближайший день и ещё одну ночь было с её стороны ходом как минимум невежливым. Да и не столь уж много от истории осталось. И всё же нужно было торопиться. – Звали молодого, возраста выпуска второй ступени магической академии, волшебника, сына жестокого рабовладельца, гениального изобретателя и просто держателя самого крупного публичного дома в Аль-Рубите Гариба аль-Эазила, Шарафом. Тоже не слишком высокопарно, не правда ли? Возможно. Да ему и не нужно имя в духе «Ашурбаннипал», или чего-то подобного. Шараф ещё и звучит так мягко, тепло, спокойно… Самое то. Продолжим?
- Продолжим.
- Шараф рос одиноким ребёнком, во многом в силу того, что его детство отец провёл в попытках выведения ещё более совершенной породы людей-птиц, в чём потерпел сокрушительное поражение. А мальчик, оставшись на попечении нянек, оказался в итоге слишком домашним. В академии друзей у него не появилось. Вернее, не появилось друзей настоящих, а не тех, что водились с ним только потому, что он был чадом самого аль-Эазила. Зато рассказов от них про то сокровище, что есть у его отца, и то, что это сокровище умеет, - речь шла, как ты понимаешь, по-прежнему про гарпий, наслушался парнишка вдоволь. А ведь было ему всего, наверное, лет десять. Больное любопытство охватило его душу, но Гариб, само собой, и слышать не хотел о том, куда хотел попасть его сын, и уж тем более не хотел слышать, наверное, о друзьях, которые наслушались от старшекурсников, и сами захотели попробовать, да ещё и не платя ничего, за счёт заведения и своего «друга», так сказать. Естественно, что когда им отказывали, они сразу же переставали с ним общаться. Прекрасно, не правда ли?
Но время шло, Шарафу исполнилось двенадцать лет. Следить за ним стали меньше, ибо в обязанности охраны входило только обеспечение безопасности, а нянек аль-Эазил-старший разогнал: слишком много денег на них уходило. Вот и стал он думать, как же проникнуть в дом, от которого так сильно старался оградить его отец. План созрел быстро. Тридцать дирхемов с обеда – и бедняк, приблизительно его возраста, встреченный на улице, на обратном пути из академии, уже отдавал ему своё тряпьё взамен на роскошный, с иголочки, костюм ученика. Отцу он об этом ничего не сказал, тем более, что дома у него был запасной, который он и стал носить. Шараф, может, и слыл тихоней, но не стоило недооценивать его ум и забывать о том, что Гарибу, дни проводившему то в лаборатории, то в кабинете управляющего, некогда было заботиться о такой мелочи, как одежде сына.
Тот же, отпросившись под вечер погулять якобы с друзьями, улизнул в том направлении, куда ходил отец, походу переодевшись в добытое тряпьё. Дорогу до борделя найти ему не составило труда. Зашёл он туда не без проблем в лице строгих охранников, но ещё около сотни дирхемов, накопленных за недели приготовления плана, вопрос уладили.
В помещении было шумно, даже слишком шумно. Играл оркестр, курили кальяны постояльцы, на коленках у них сидели гарпии, похлопывавшие заигрывающе крыльями. По залу летала Петра, летала свой последний год: в следующем помещение стало слишком мало для неё. От красоты её, да и от других, едва одетых птицеженщин, у Шарафа дух захватило. К тому же, те, едва его заприметив, слетелись, словно орлицы на добычу.
- Посмотрите, кто тут у нас!
- Маленький какой… Малыш, не рановато тебе?
- Уходи, нечего тебе здесь делать!
- Рано ещё, успеешь к нам зачастить!
Говорили они это с искренними помыслами, но привычка произносить в диалогах с мужчинами все слова исключительно соблазняюще сыграла с ними злую шутку. Он ничуть не успокоился в своём желании, более того – имея изначально мысль лишь посмотреть на них, теперь он загорелся идеей провести с одной из них хоть час. Даже стал настаивать. Говорил, что пришёл с деньгами, и хочет получить того же, что получают другие. Он ведь понимал, что будет, приблизительно, его всего лишь мучило обыкновенное детское любопытство. А они до этого не догадались. Им он показался испорченным подростком с улицы, каких много уже было у них. У каждой. И лишь когда он откинул капюшон, показав своё белое, холёное лицо с чертами, присущими их мучителю, его отцу, они в испуге отшатнулись, поняв, что ни одна из них не заведёт его в свою комнату. Не посмеют. Им стало страшно за себя. Что с ними сделает его хозяин? Наперебой они стали выпроваживать его, убеждать, что не стоят они его интереса. И лишь Мелка поднялась тогда со стула, на котором сидела в гордом одиночестве, подошла к нему и властно, повелительно сказала:
- Пойдём со мной. Я дам тебе то, чего ты хочешь.
Подруги только и покрутили отстранённым от крыла большим пальцем в её сторону, и, пожав плечами, удалились к своим клиентам.
Они так ничего и не поняли, когда мальчик вышел пару часов спустя с улыбкой на лице от уха до уха. И перестали косо на Мелку смотреть лишь тогда, когда та объяснила, что же она дала ему. Когда они с Шарафом зашли к ней в комнату, она усадила его на кровать, скинула с себя одежду, села, обхватив своими ногами его ноги, ему на колени. Но не поцеловала, лишь обняла, полностью приняв под сень крыльев. Преклонила голову его на свою обнажённую грудь, ладонь – если это средоточие удлинённых костей пальцев можно было так назвать, конечно, - положила на затылок, перьями другой передней конечности ласково водила по спине. Возбуждение, ещё недавно охватывавшее его, сходило на нет, уступая место нежности. Он вдруг вспомнил рассказы о том, что гарпий лишили свободы, лишили возможности летать. И сочувствие кольнуло в его сердце укоряющей иглой. Подняв голову, он спросил:
- Хочешь полетать?
- Да. Кто ж не хочет? – Мелка, улыбнувшись, подумала о том, что не зря приняла решение не портить это дитя. Он был ещё слишком мал для того, чтобы присоединиться к посещавшей её каждодневно орде серых и одинаковых, жаждущих лишь одного. Он был слишком чист. Он всё ещё не разучился играть.
- Так давай. Привстань на кровати.
Она подчинилась ему. Шараф, встав сзади, обхватил её за голень и попытался приподнять. Засмеявшись, гарпия двумя хлопками крыльев взмыла в воздух, медленными, размеренными движениями крыльев держась ровно на той высоте, чтобы мальчишке было удобно её держать. Они так и простояли оставшееся время, пока он не устал и не опустил её. Она поцеловала его в лоб напоследок, улыбнулась и попросила прийти ещё. Как-нибудь.
И он приходил к ней снова и снова. Как и Петре, она заменила ему мать, умершую при родах.
- У магов что, с этим во все времена напасть была какая-то?
- Да, Кирилл. Асха карает сильно. Но Размножение – вотчина Ургаша. А Ургаш карает ещё сильнее. И такова его кара магам за то, что первый из них когда-то заточил его детей.
- Страшный он Дракон, всё-таки.
- Справедливый. Каждому – по делам его. Гариб смерть любимой заслужил.
- Не спорю. А Шараф?
- А Шараф получил Мелку вместо матери. Не слишком равноценно, согласна. Хотя она действительно относилась к нему, как к сыну, благо, что была старше его раза в два с половиной тогда. Он был единственным светлым пятном мужского рода в её несчастной жизни. За это она ни разу не взяла с него денег, хотя, наверное, и не за что было. К тому же, когда года три спустя его отец прознал про то, что сын посещает её, и сам, чуть не убив, поговорил с Мелкой по душам, её положение облегчили. Аль-Эазил, хотя был резко против того, чтобы Шараф путался с «рабским отребьем», не мог противоречить сыну, не мог лишить его счастья подобного бытия, как не мог и пресечь его желания летать, пусть и под потолком борделя, и быть с той, кто летать умеет. И ребёнок Гариба так и продолжил свои визиты.
Но за шесть лет ни разу не сняла Мелка с него одежду, разве что рубаху летом, когда в публичном доме становилось слишком жарко. Дни они коротали, сидя вместе или порхая под потолком, редкими ночами, преимущественно в последние годы, когда отец стал Шарафа отпускать из дома и в тёмное время суток, мальчик лежал у неё то на плече, то на коленях, то на животе, то на груди, в зависимости от того, куда она допускала его. Но ни разу дело не зашло дальше этого невинного времяпровождения. Да, пару раз он начинал целовать её в порыве страсти, да, признавался не раз, что любил её – и не лгал при этом, заметь себе: он действительно чуть ли не потерял голову от красоты Мелки, от того, как она с ним обходилась. Но всякий раз она его останавливала. Он так и остался для неё тем двенадцатилетним ребёнком, светлым и чистым. Она любила его – но любовью исключительно материнской, и никогда бы не позволила зайти себе дальше того уровня отношений, который между ними уже остановился. Она не могла допустить, чтобы он превратился в её глазах в одну из тех многих алчущих тварей, что приходили к ним день за днём. К тому же, её сердце было занято – занято Петрой. Престранный треугольник образовался в борделе, и то, как он разрешился, не принесло радости ни одному из участников.
Шараф уже почти достиг восемнадцатилетнего возраста, а это значило, что приближались его выпускные экзамены в академии. Естественно, что последние полгода он, под строгим присмотром отца, отошедшего от дел научных и занятого уже только зарабатыванием денег да воспитанием ребёнка, проводил в подготовке к ним и к Мелке почти не заходил. А когда зашёл уже летом, справившись со всеми испытаниями на «отлично» и получив степень ученика школы Природы, его ждал один из самых страшных моментов в его жизни.
Ибо когда он пришёл к ней в комнату, она, запершись, не пустила его. И снова. И снова. И снова. Он видел, как к ней заходили другие мужчины, он слышал, что между ними происходило. Но не с ним. Почему? Чем он прогневал её?
Влияние отца в те дни уже не помогло. Тот готов был помочь, если бы речь шла о ком-то другом, либо же просто о своенравной невольнице, вдруг не захотевшей быть с его сыном. Но Мелка была случаем совершенно особым. С ней Шарафа связывали личные отношения, а с этим Гариб ребёнку предоставил разбираться сам, справедливо рассудив, что жизнь не мёд, и пора бы сыну взрослеть. Тот кричал, сидел под дверью, ночами караулил гарпию, пытаясь из неё хоть слово, хоть ласковый взгляд выпытать. Ничего.
В те дни он часто оставался в публичном доме, изрядно выпивая за счёт заведения. Не буянил, не устраивал никакого беспорядка. Просто сидел и спивался среди толпы, в которой никто не испытывал к нему сочувствию.
Прошло недели две и поступление на следующую ступень образования, прежде чем в конце тоннеля появился проблеск. Его горе заметила Петра, также страдавшая от отсутствия встреч с возлюбленной. Она подошла к допивавшему уже третью бутылку Шарафу и спросила, почему он столь печален. Тот сначала не слишком доброжелательно отнёсся к её интересу. В конце концов, она была его прямой соперницей, любовницей света очей его. Но Маленькая не думала сдаваться. Ей не пришло в голову поведать ничего иного, как то, что её стала отвергать единственная, что была дорога. Это оживило аль-Эазила-младшего. Язык его, развязанный вином, проболтался о том, что у него сейчас точно такие же проблемы. Они разговорились, и пришли к выводу о том, что беда-то у них была действительно одна и та же, и звали её одним и тем же именем. В ту ночь их сплотило общее горе. Спустя ещё одну бутыль алкоголя, распитую уже вместе, Шараф увёл гарпию, казавшуюся ему в тот момент ангелом во плоти, в её комнату. Они легли на кровать, и он уснул на её плече, как некогда засыпал на плече Мелки, в пьяном и сонном бреду бормоча Петре что-то успокаивающее, что-то обнадёживающее. Он даже сказал, что всё обязательно наладится.
Не наладилось. Ещё неделю они, чахнувшие от общего несчастья, с посеревшими душами, что некогда были ангельски белыми, измотанные самым длинным запоем за обе их жизни, медленно, но верно, спивались. Гарпии жалели их – больше всего, конечно, своего маленького серафима, но поделать ничего могли. Пока из своей комнаты не вышла, наконец, Мелка. Она исхудала, одежда на ней была на половину разорвана, а на лице светилась ненормальная улыбка. И Петра, и Шараф тут же устремились к ней, но она жестом остановила их:
- Не подходите близко. Маленькая моя, веди его в свою комнату.
- Как скажешь.
Сделав буквально несколько шагов, они оказались в маленькой клетушке, в которой аль-Эазил провёл с сестрой по несчастью последние дней семь.
- Садитесь на кровать, - произнесла Мелка. – И слушайте меня. Я знаю, как вам было плохо без меня. Простите, я не хотела этого. И стремилась к этому я менее всего в своей жизни. Но у меня не было другого выхода. Вы должны были научиться жить без меня. Потому что вам придётся это делать до конца дней своих.
- Что?
- Дорогая, почему?..
- Я больна, Шараф. Хворью, от которой не выздоравливают. Хуже того, если я к вам подойду ближе, чем я сейчас, то заражу и вас. А я не хочу этого. Не хочу, чтобы вы страдали из-за меня. Я хочу, чтобы вы шли дальше, а я была приятным воспоминанием, не более того. Я хочу, чтобы вы были вместе. Вы, мои ангелы, заслужили друг друга. Да, я свела вас в горе, отвратив от себя. Но другого выхода у меня не было. Простите. А теперь я хочу подарить вам обоим мой прощальный поклон. Я хочу подарить вам друг друга. Я ещё раз это говорю: я хочу, чтобы вы были вместе, чтобы вы были счастливы. Не со мной, так с тем, кто тоже меня любил. Простите мне эту маленькую слабость. Ныне... Петра, мы слишком долго тебя берегли. Шараф, ты слишком долго терпел. Петра, лучше, чем он, всё равно никого не найти. Шараф, будь нежен, как хотел быть со мной, прошу.
- Я обещаю, - откликнулся аль-Эазил из дремучей думы своей непривычно твёрдым и громким голосом. Мелка не без удовольствия для себя отметила: он, наконец, повзрослел.
- Любимая, что мне нужно делать?
- Будь с ним, как была со мной, - запирая на ключ дверь их комнаты, ответила старшая гарпия.
Эту ночь все трое провели в одной комнате, где Петра потеряла свою ангельскую непорочность, если ангелы, конечно, ей когда-либо обладали, да простит меня Сара за это, Шараф, наконец, достиг того, к чему шёл семь лет, пусть и не той, к которой шёл, а Мелка, улыбаясь, радовалась их счастью и тому, что свою последнюю ночь она провела, наблюдая за тем, как рождается новый союз, союз тех, кто будет друг друга поддерживать с той поры, когда она умрёт. Она покинула их, обессилевших и заснувших, на рассвете.
- И что было дальше? – оборвал возникнувшую было паузу Кирилл.
- Да как тебе сказать… Ничего хорошего. У Мелки был, как говорят наши лекари, сифилис. Знаешь, такая болезнь, когда части тела отваливаются? Вот-вот. Она подцепила его как раз в ту пору, когда Шараф активно учился. И твёрдо решила: перезаражать как можно больше ненавистных ей мужчин, которые и были повинны в столь раннем лишении её и её дорогих счастья. В их число, кстати, попал и решивший развлечься со своими рабынями Гариб. Исход оказался предсказуем. Гарпия перерезала себе вены, аль-Эазил-старший умер в муках, бордель разорился, большая часть его работниц разошлась по своим бывшим клиентам, которые из них устроили себе отдельный источник дохода, поместье ушло с молотка… А Шараф с Петрой исчезли, словно и не было их никогда. Кто-то говорит, что они, как и их любимая, лишили себя жизни, кто-то говорит, что разошлись по монастырям, кто-то, что вознеслись живыми на небеса сразу же после той ночи, прямо с простыни. Но точно не знает, и не узнает никогда, никто.
- Так что же, не было у твоей сказки «долго и счастливо?»
- Не было. Да и могло ли быть? Род аль-Эазилов много нагрешил за время своего существования. Судьба же, как тебе известно, наказывает за грехи сильно.
- А Время – ещё сильнее, - пробормотал Грифон.
- Да. Ладно, дорогой. Ты устал, я вижу. Я больше не буду тебя мучать. Давай спать уже.
- Давай, - пожал плечами Кирилл, спускаясь на подушки и подставляя своё плечо Зане.
Так прошла ещё одна их ночь в Шио – одна из тысяч. Так было поведано ещё об одном грехе жителей поверхности, коих было миллионы. Поведано теми, кому предстояло эти грехи помнит всю свою жизнь целую вечность. Ибо Асха карала сильно. И Ургаш – ещё сильнее.